Работы IV Литературного конкурса

Никита Сергеевич Вятчанин 

Цикл «Остановки на пути к трезвости»

---

Удивительные по смысловой глубине слова святого благоверного князя Александра Невского о том, что не в силе Бог, а в правде, для бывшего алкоголика (наркомана, игромана и т. д.) приобретают своё особое значение. Человек, долго пребывающий в зависимости, доводит себя до такого состояния, что собственных сил на борьбу с губительной привычкой, хотя бы ты и верил в себя безраздельно, нет. Правда в том, что дать силы может Бог.

Представьте — существует себе человек, образ жизни которого полностью идёт вразрез краткому, но очень ёмкому наставлению святого Амвросия Оптинского: «Никого не осуждай, никому не досаждай, и всем — моё почтение». Почти каждый «среднестатистический» человек ни одному из перечисленных мудрых советов старца не следует. А любитель «оттянуться», «оттопыриться», «кайфануть» обречён на то, чтобы делать всё ровно наоборот.

Во-первых, он осуждает всех, за всё и всегда. Например, родителей за то, что денег мало дают, что пить, курить, колоться мешают, что телефон новый, куртку, машину, квартиру не покупают, что лень своего дитятеньки не спонсируют, ей не потакают (обычно, это называется «не понимают»), а наоборот, изверги проклятые, работать и зарабатывать заставляют. Если же «предки» всё делают «так, как надо» – обеспечивают, холят и лелеют загульное чадо – то это тоже повод для осуждения. Почему? Да потому что всегда мало! Надо ещё и ещё. И не важно, что человек уже захлёбывается в собственном «хочу!». Парадокс, скажете? Нет, всего лишь наблюдения за собой.
Осуждения друзей, подруг, да всех близких или дальних знакомых, описывающих вписывается в эту нехитрую схему: мои желания, стремления, даже (а на самом деле – в первую очередь) самые низкие, – закон для всех, кто хочет быть рядом со мной.

Переходим ко второй части – «никому не досаждай». «Это как же? – истерично вопрошает нутро человека, отдавшегося в плен страсти. – Разве это возможно?» И действительно — страсть никогда не стерпит ущемления своих прав, а точнее того бесправия, которое творится в душе пойманного ею человека. А не досаждать окружающим страсть, живущая в тебе не может. По определению. Так устроено, что человек каждый день обязан трудиться. Со всех точек зрения — светской ли, духовной ли— это необходимое условие для выживания любого человека. Представьте, вся семья работает, вносит свой вклад в обустройство домашнего очага, его какую-никакую стабильность. И только человек, который пьёт, или употребляет наркотики, является разрушительным началом. Даже если он, как чаще всего алкоголики говорят, «пьёт по-тихому». Употребляя любую психотропную дрянь без громких последствий человек всё равно раскачивает остов, на котором держится жизнь его близких, его семьи.

На своём примере могу свидетельствовать: происходит это незаметно. Прежде всего, в худшую сторону меняется характер человека: степень раздражительности превышает норму, нарастает корка внутренней чёрствости, полного безразличия ко всему, что не касается твоего желания «погулять». Можно прикрывать всё это жалостливыми посылами о том, что нет работы и от тоски «душа просит». Или такой вариант – нет любви, и опять она «просит». Ещё есть сказочка — скучно. А верх абсурдных мотиваций – «жизнь такая» (какая жизнь, при этом не уточняется, а суть — желание напиться, накуриться, наплевать на близких — прячется за общими фразами о несовершенстве «подлунного мира»). И, заметьте, душа «просит» одного и того же: сделать хуже и себе, и окружающим, для которых твоё «состояние не стояния» является обузой, горем, бедой, а порой и просто ситуацией, опасной для их жизни. Удивительно точно и кратко формулирует всё это наш народ следующей поговоркой — трезвым Бог управляет, пьяным бес качает.

Таким образом, человек зависимый, будь он трижды хорошо воспитан и культурен, досаждает окружающим его каждый раз, когда пускает в себя всякую страсть. Потому все отмашки, что друг докопался, жена запилила, мать задёргала, сын затретировал могут всерьёз интересовать лишь самого зависимого и его ближайших соратников по разврату. Позволяю себе здесь утвердительный тон, потому как основываюсь опять же на личном опыте. Сам много лет в пьяных компаниях внимал подобным «аргументам», о после – их воспроизводил при каждом удобном и неудобном случае. Страшно, с какой лёгкостью в моих пьяных речах могли «лететь головы» самых близких людей, до каких исполинских размеров разрасталась внутри гордыня, которая заставляла осуждать тех, кому сам же и досаждал!..

После всего вышенаписанного, выполнение третьей части наставления святого Амвросия Оптинского («…и всем — моё почтение») представляется для человека зависимого таким же достижимым действием, как ежедневные поездки на Луну. О каком почтении – не ко всем, а даже хотя бы к самым близким – может идти речь, когда ты регулярно пускаешь в свой дом (душу) отпетого мошенника, наглого врага (страсть), и готов слушать только его, и выполнять только то, что он прикажет? Вопрос риторический: страсть с расчётливостью профессионального убийцы уничтожает всякое почтение к возрасту, к человеческим чувствам, к чужому переживанию. К любому проявлению любви — будь оно направлено на тебя, или идёт из тебя — человек начинает относится пренебрежительно, крайне цинично. Нравственные ориентиры стираются главным поводырём по жизни — страстью, которая водит тебя из угла в угол, не забывая при этом хорошенько прикладывать тебя каждый раз о косяки. А чтобы заглушить боль от ударов предлагает один и тот же допинг, который продолжает человека убивать — когда медленно, а когда мгновенно.

Потому и складывается впечатление, скажем, у алкоголиков со стажем, что единственное лекарство от всех болезней — крепкий спиртной напиток (какой — без разницы). А у наркоманов​ – что ломку невозможно пережить: запугивать лукавый любит и владеет этим искусством в совершенстве. Выйти из этого лабиринта заблуждений и страха самостоятельно нет ни сил, ни воли, ни разума.

Автор этих строк побывал в нём — мерзкое ощущение. Вполне сравнимое с тем, что, наверняка, испытывают люди, попавшие в заложники к самым «отмороженным» бандитам. Залогом, правда, в моём случае были не материальные ценности, а жизнь. Только получить её пьянство никак не могло, хотя возможностей за 15 лет было предостаточно – и авария, и пьяные разборки… Будто хранил кто-то, и ждал, когда я решусь на «побег». И сейчас, спустя два с половиной года с момента отрезвления, понимаю, что произошло необъяснимое: меня, который, даже начав приезжать в общину трезвости, не хотел «завязывать» окончательно, а глупо размышлял, что в плен можно иногда заходить (ну, как в гости), взяли, и , как котёнка, вынули и перенесли из огня в безопасное место. У самого сил на то, чтобы спастись, не было.
Осознании своей беспомощности в борьбе со страстью, с которой заигрывал долгие годы, стало для меня и откровением и чистой правдой. Кто мне её открыл и тем самым спас, у меня сомнений не осталось.

Спаси Господи!

***

Как я перестал сторониться трезвости

Когда в комнату входит кто-то очень родной и близкий, то присутствие это мы всегда можем явственно ощутить. Даже, если находимся спиной к двери. Аромат духов, шелест одежды, даже характерное движение воздуха, вызванное привычными и знакомыми нам до душевного трепета движениями — эти неуловимые для других людей вещи способны пробудить в нас незаметное постороннему глазу, но очень мощное движение. Движение навстречу общению с родным нам человеком, которое прямо сейчас (вот-вот — только повернуться лицом к двери!) готово заполнить радостью и внутренним ликованием.

Тоже самое произошло со мной, когда мне удалось породниться с трезвостью.

Конечно, внутренний мир алкоголика, прилипшего к распутному образу жизни, как язык незадачливого ребёнка к железной дверной ручке на морозе, не мог сразу вместить в себя всю искренность восторга от этой удивительной встречи. Только-только придя в общину трезвости я не понимал, и даже не старался понимать, что дана эта встреча свыше, что тем самым проявлена ко мне – слабому, забитому пьянством и развратом, но всё ещё кичащегося своим безумным гонором человеку — великая Милость. Кем? На тот момент я над этим даже не задумывался.

Зато внутренние перемены в себе я чувствовал и ощущал очень остро: почти по-звериному, «холкой» – как крепко забывший, что такое тепло и покой волчонок. Может быть потому и осталось вечно живым это воспоминание о моём первом трезвом пикнике, который у меня случился после почти 13 лет пьянства…

Представьте на минуту, что испытывает человек, впервые оказавшийся на церковной колокольне. Звонарь с заразительной бойкостью дёргает за верёвочки, наступает на стремена-рычаги больших колоколов. Гостей звук поначалу оглушает, даже где-то прижимает к полу. Но несмотря на всю мощь, слуха он не отнимает! Это удивляет и постпенно заставляет внутренне распрямиться, стать частью гармонии поразительного чистоголосия перезвона. А когда приходит время спускаться с колокольни, ловишь себя на мысли — я должен побывать здесь ещё!..

Также было со мной и на первых трезвых «шашлыках», устроенных общиной трезвости. Поначалу меня прижимало к наработанной годами привычке, которая твердила: «Что здесь может тебя заинтересовать без выпивки или «косяка»? У тебя же элементарно нет ни сил, ни умения радоваться жизни! Вот был бы «допинг» – другое дело: сразу кайф, сразу кураж, сразу ты красавчик…». Но та гармония не испорченного никаким допингом отдыха , которую создавали вокруг меня общинники, заставляла выпрямится и не поверить голосу привычки — врёшь, умею я радоваться, только забыл, как это делается и зачем это нужно!

Как же важно было для излечения этого «склероза» то, что трезвость для окружающих меня на пикнике людей была естественной атмосферой отдыха! Ведь раньше если я и отказывался от выпивки, то только, чтобы кому-то что-то доказать, или надеть на себя маску приличия. Исправление было только видимостью, вся внутренняя гниль лишь прикрывалась газеткой. И из под неё время от времени попахивало: когда я, сидя на редком трезвом празднике, рычал что-то невнятно-озлобленное в ответ на предложение повеселиться, или затравленно смотрел на часы, ожидая — когда эти мучительные для меня трезвые посиделки наконец-то закончатся?

А с общинниками было всё наоборот – просто и хорошо. Никто нарочито не предлагал тебе улыбаться («а чего мы такие грустные?»), – и улыбка на лице возникала сама собой. Никто не лез с душевными разговорами («знаешь, старик, я тебя ой-ой-ой как понимаю!»)— они возникали, казалось, сами собой. Никто не гнал за дровами для костра, не уговаривал принести воды, разжечь баню и прочее — всё это хотелось сделать самому. Согласитесь, удивительное чувство для человека, привыкшего к постоянному многолетнему «расслабону»!

Все перечисленные стремления накапливались постепенно, словно ледяная родниковая вода в чаше. И потом — ууух!… Не знаю как это случилось, но будто на меня эту «воду» кто-то выплеснул. Свежесть её обожгла, потому я так крепко и запомнил этот момент — когда меня окатило трезвостью. Внутренне я сморщился от страха, что сейчас простужусь, застужусь, покалечусь, или ещё чего со мной страшное случится… Но через какое-то совсем короткое время я почувствовал то, что было давно утеряно.

Внутреннее тепло. Оно пробежало невесомым, почти воздушным, но очень внятным движением по всем моим аксонам, нейронам, жилочкам и поджилочкам, . Это был момент, когда я перестал сторониться трезвости. Вдруг для меня она перестала быть уделом фанатиков с извращённым представлением о здоровом образе жизни, и превратилась в здравую норму человеческого бытия. Причём превращение это случилось так завораживающе очевидно, что мне показалось даже, будто я, стоя на ногах, даже немного присел. Я словно «пощупал» то ликование, которое даёт чувство родства с трезвостью. Я узнал и понял, что оно уже вошло в комнатку моей души — оставалось лишь повернуть голову и начать общение.

После, многожды возвращаясь к тому эпизоду, я честно пытался обвинить себя в мистической неуравновешенности. Но всякий раз обвинение рассыпалось. И вот почему. В таком же, что и тогда, на пикнике, исцелённом состоянии я пребываю каждый раз, когда окунаюсь в святой источник во время очередной паломнической поездки. Или когда появляется возможность бескорыстно потрудиться — в храме ли, дома ли, на даче у кого-то из друзей… Или когда мы готовим спектакль в общинном театре, программу в общинном хоре. Или когда просто смотрю на свою пятимесячную дочку. Бог знает, но, думаю, этого комочка жизни не было бы на свете, не породнись я три года назад с трезвостью на тех самых общинных «шашлыках».

Спаси Господи!

***

Трезвомыслие вместо «белого флага»

Когда горе-эксперты из Глобальной комиссии ООН по оценке борьбы с распространением наркотиков только собирались предложить мировой общественности свой скандальный доклад, в России появились новые общественные движения, предлагающие активизировать борьбу с алкоголизмом и наркоманией.

Трезвомыслие сегодня прежде всего необходимо тем, кто хотя бы не надолго, хотя бы чуть-чуть согласился с тем местом из доклада комиссии, где говорится – глобальная война с наркотиками провалилась. Аргументы «спецов» из ООН поражают беспомощностью. Судите сами: так как наркорынки в мире, остающиеся под контролем криминальных структур, не только не теряют в масштабах, но и продолжают интенсивный рост, и всё это происходит, несмотря на предпринимаемые международным сообществом усилия, нет другого варианта, как… легализовать «лёгкие» наркотики во всём мире!

Не будем цепляться за кривую логику данных суждений. Тем более, что их авторам наверняка известно: та же Голландия, которая поначалу легализацию наркотиков у себя «подняла на знамя», сегодня уже задыхается от «наркотуризма», который криминализирует страну тюльпанов с каждым годом всё сильнее. Обратим внимание: в комиссию ООН, которой впору убирать из своего названия слово «борьба», оставляя при этом «распространение наркотиков», входят экс-президенты ряда латиноамериканских государств, а также бывший глава ООН Кофи Аннан. Напомним, что при его президентстве объёмы производства наркотиков в Афганистане и их поставок выросли в разы.

В нашей стране, слава Богу, заявлениям сомнительных экспертов умеют не доверять и адекватно на них реагировать. Так, депутат Государственной Думы Вера Лекарёва назвала призыв к глобальной легализации наркотиков «предложением купить смерть молодому поколению», а тех, кто это предлагает – выжившими из ума. В свою очередь глава ФСКН Виктор Иванов назвал выводы комиссии пиар-акцией по пропаганде наркотиков. Заметим, что профессионал Иванов опустил слово «лёгких». Любой мало-мальски грамотный нарколог вам скажет: употребление марихуаны или гашиша – уверенный шаг навстречу героину. При этом данные, приведённые заместителем главного психиатра Москвы по наркологии Евгением Брюном, о том, что сегодня лишь четыре процента населения России употребляют «лёгкие» наркотики, откровенно говоря, вызывают недоверие. В подробную статистику попадают лишь те, кто уже не может скрыть наркозависимость. Потребителей же, которые пока могут скрывать потребление наркотиков, в разы больше. Их, кстати, мог бы вывести на свет наркоконтроль учащихся вузов и школ. Но инициатива эта, одобренная в своё время на уровне идеи Президентом РФ, не находит реализации на государственном уровне.

Впрочем, наши люди не сидят, сложа руки . На днях в России появилось новое объединение – Межрегиональное движение в поддержку семейных клубов трезвости. Его возглавляет врач-нарколог, старший научный сотрудник Научного центра психического здоровья РАМН, протоиерей Алексей Бабурин, открывший первый семейный клуб трезвости в России ещё в начале 90-х. даёт возможность не только заново социализироваться и не «сорваться» алкоголикам и прошедшим первичную реабилитацию наркоманам и алкоголикам, но и помогает преодолеть последствия психического кризиса их близким.

Заметим, что движение возникло не на пустом месте, имеет свои давние традиции. В России семейные клубы трезвости, пришедшие к нам в страну из Европы (если точнее из Италии и Хорватии) обладают более, чем 20-летним опытом работы. Её впечатляющий успех (более 70 процентов пришедших в них алкоголиков и наркоманов «завязывают») почему-то слабо замечался властями. Хотя сообщества, подобные перечисленным выше, очевидно повышают уровень культуры самостоятельных и, главное, разумных, действий в обществе. И, вопреки призыву докладчиков из ООН, добровольно сдаваться на «милость» психотропных веществ в России не собираются. Вновь созданное общественное движение – лишнее тому подтверждение.

Напоследок хочется сказать вот о чём. С некоторых пор в нашем обществе бытует мнение — власти трезвый народ не нужен, пьяными или подсевшими на «наркоту», мол, легче манипулировать. Однако не только заявления, но и дела первых лиц нашего государства в последние годы говорят об обратном. Сегодня одна из самых острых проблем, стоящих перед Россией, – проблема кадрового дефицита и крайняя вялость гражданских инициатив. Оба эти вопроса напрямую затрагивают интересы государства, его безопасности и успешного развития. Исправлять ситуацию, что называется, в постоянном режиме, а не с помощью единичных усилий, расслабленный алкоголем и наркотиками люд не в состоянии. Но даже трезвому населению для такой важной с точки зрения улучшения жизни страны работы требуется крепкий тыл. Им испокон веков являлась семья. Потому появление Движения в поддержку клубов трезвости — не просто «наш ответ Кофи Аннану», но и стратегическая инициатива «снизу», достойная внимания властей разных уровней.

Остановка первая: Ожидание «бонуса»

Не знаю, как всё произошло. Но я повернулся лицом к Богу. Пришёл к Нему растрёпанный, раздёрганный, прогнившим изнутри, как помои на жаре, с мутными глазами и душой, с оскалом вместо улыбки. А Он принял, как будто я и не предавал Его в прошлом сотни тысяч раз. Милость для человеческого ума странная и не объяснимая…

Но со временем, уже исправно посещая храм, стал терять с трудом приобретённое стремлению к спасению. В светском обществе его принято называть по-другому – инстинктом самосохранения, неизменно делая акцент в последнем слове на первой его части. Вот это «само» и оказывалось всякий раз толчком, после которого летишь кубарем под горку. И вновь надо накладывать гипс на переломы, перевязки – на раны, собирать себя по кусочкам, и опять начинать новое движение. Шаг за шагом – к спасению. Время от времени приходится останавливаться на «развилках» жизненного пути: какая из тропинок приведёт к ступенькам наверх? О личных размышлениях на перепутьях – этот цикл заметок.

***

Остановка первая

Ожидание «бонуса»

Перед началом остановлюсь на необходимой в таких случаях предыстории. Автору этих срок пришлось пройти довольно не оригинальный и мерзопакостный путь. В детстве был крещён, в отрочестве — в храм за руку приведён, в юности — по сути, отлучён «по собственному желанию». Весь «коктейль» страстей в себя впитывал в себя, как губка, и чуть было не погиб от пьянства, в котором пребывал более десяти лет.

Вернувшись в Церковь после долгого перерыва, автор этих строк столкнулся с некоторой душевной эйфорией – ощущением, что тебя кто-то под руки ведёт единственно верной дорогой. Верные решения принимаются сами собой , почти ничто тебя не тревожит. Словом, будто на грядке твоей жизни плоды созревают без твоего участия и в таком количестве, что можно, кажется, до конца дней своих ими питаться.

Произошло это после того, как стал посещать беседы в общине трезвости при храме Святителя Николая в Ромашково и исцелился от алкоголизма, одновременно с этим вернулся в храм Девяти Мучеников Кизических, куда раньше не ходил даже – заглядывал раз в полгода-год. На первый взгляд, всё хорошо: стал посещать службы каждое воскресение и по праздникам, исповедаться и причащаться. И всё бы хорошо, только спустя какое-то время духовные «костыли», которые поддерживали во мне уверенность в правильности выбранного пути, пропали. Ничего страшного, на самом деле, не произошло – просто пришла пора поработать без всеобъемлющей поддержки свыше. Но так я этому обстоятельству возмутился, что в уже свободную от алкоголя голову стали лезть абсолютно не трезвые мысли. Сводились они к обидам, что меня начали «незаслуженно обделять» вниманием свыше. Не больше и не меньше.

Именно в этот период времени (слава Богу!) впервые с момента воцерковления решил: нужно остановиться и, что называется, осмотреться.

Первый, а потому самый поверхностный анализ оживших вдруг в моей жизни невзгод, принёс бьющие по самолюбию результаты. Главный «прокол» заключался в моём потребительском отношение к Церкви. За счёт Неё я выбрался из трясины пьянства и, по всем правилам этики, должен был бы благодарить постоянно, неустанно и безвозмездно. Случилось прямо противоположное. Причём «перевёртыш» в сознании формировался постепенно, незаметными укусами вгрызаясь в сознание.

Каждый воскресный приход в храм воспринимался как значительный шаг вперёд. Это в свою очередь рождало убеждение – если я такой хороший, православный весь такой, то могу претендовать на «бонус». Представлял его себе в виде постоянного душевного покоя. Вот его-то как раз стало на определённом этапе резко не хватать, и попытки вернуться к согласию с самим собой терпели крах – одна за одной.

Вопрос, который мучил – почему же «бонус», который вручался мне почти после каждого посещения храма ещё вчера, вдруг сегодня перестали выдавать? И первая реакция была, как у советского покупателя перед прилавком: «Безобразие! Как можно так со мной поступать?! Я же стараюсь изо всех сил – к иконам прикладываюсь, записки подаю, а вчера на реставрацию храма аж целых пятьсот рублей (!) пожертвовал. Где же моё «законное» поощрение?». Показательно, что это была почти инстинктивная реакция на неудачу, а, значит, неадекватное возмущение по поводу отстаивания собственных капризов, вошло в привычку.

Однако эти неутешительные, но крайне полезные рассуждения появились много позже. А сначала «покупательская» обида вертела мной, как хотела. И уже прихожане, рядом на службе стоящие, слишком придирчиво смотрят, и священник не правильно службу ведёт, и хор фальшивит, и свечи коптят. Слава Богу, что остановил подобные рассуждения. Возник вопрос: за что, собственно, ты, неугомонный, требуешь поощрения? Вот перестал ты по субботам гулять до трёх ночи и дрыхнуть по воскресениям до полудня – с утра в храм идти надо. Постепенно цвет лица с землянистого на румяный сменился, и организм стал восстанавливаться, а не «гробиться». Получается, что уже получил награду, но её не замечаешь, а просишь ещё. Не хорошо.

Дальше – больше. Если ты ждёшь от каждого посещения храма презента, значит, приходишь в него не Бога благодарить за временное просветление, а с целью… наживы. При таком подходе о себе, как о православном человеке, лучше забыть. Каждый раз, входя с такими мыслями в храм, ты отдаляешься от Церкви. И главное – требовательным тоном своих суждений ты оплевываешь ту Милость, с которой Бог вёл тебя, как ребёнка, во время первых шагов в духовной жизни. И здесь уже становится жутковато — от Господа, к которому повернулся, пройдя через тьму кромешную, теперь сам же и отворачиваешься. И куда! В сторону той же тьмы, которая тебя совсем недавно чуть было не сожрала!..

Автопортрет мерзопакостный нарисовался. Но, только увидев его во всей «красе», можно объективно оценить свою неадекватность. Крайне неприглядные выводы, как это ни странно может показаться, явились для меня полтора года назад первым бесценным подарком для души. После честного разговора с совестью, она, глотнув смирения, чуть-чуть, самую малость, но просветлела…

Приходя в храм, каждый воспитанный человек соблюдает правила поведения. Мужчины снимают головные уборы, женщины наоборот их одевают, никто не шумит, в идеале – не переговаривается и т.д. Но вся каверза в том, что внешние приличия зачастую отодвигают на задний план внутренние. Само присутствие на службе («по форме», так сказать) воспринимается как безусловный «плюсик», который можно и нужно занести в «личное дело». А если не просто всю службу выстоял, а ещё и на молебен остался, то иначе как подвижником себя не воспринимаешь.

Между тем, всё перечисленное – не подвиг, а минимальная норма для человека, позиционирующего себя как православного. И главный твой «бонус» в данной ситуации состоит в том, что ты (наконец-то!) с Божьей помощью нашёл дорогу к храму. Только, увы, об этом быстро забываешь, охотно воспринимая свои приходы в храм либо как некое одолжение (кому, правда, неясно, но это – «мелочи»), либо как дело, за которое положен если не орден, то медаль точно. Автор этих строк, набив в подобных горделивых капризах ни одну шишку, сумел добрести до очевидного — постоянно требуя награду за молитву, ты являешься кем угодно (коммерсантом, карьеристом, испорченным ребёнком и т. п.), но только не православным. Эта мысль долго «скрывалась», так как примерять её на себя было сложно, неприятно, неудобно и в некоторых случаях даже омерзительно. Но, как оказалось, необходимо.

Первые выводы дали возможность скинуть первый «балласт». Но движение затрудняли уже очередные грузы-утяжелители. Зато ощущать их стал яснее и отчётливее. Это и стало главным положительным итогом размышлений на первой «остановке».

Спаси Господи.

***

Остановка вторая: Соль, сахар, цианистый калий — по вкусу

Вдохновлённый осознанием своего не правильного, потребительского отношения к Церкви я пошёл в храм с искренним желанием начать жить заново. Девиз для начала придумал новой жизни такой: минимум обид — максимум смирения. Шёл и удивлялся про себя: «Как же раньше до таких элементарных вещей не додумался? Теперь-то всё будет по-другому!». Я даже не представлял, как глубоко засела во мне проблема внутреннего самолюбия.

На вечернюю службу, по старой привычке опоздал. То ли отвлёк кто-то телефонным звонок, то ли забыл что-то, то ли решил что-то срочно сделать перед храмом — в общем, нашёлся опять «дежурный» и абсолютно не логичный с точки зрения православия повод. Вошёл и начал записки подавать и свечки ставить. Когда в десятый уже раз пересёк помещение храма по всей длине (хотелось и здесь, и там отметиться, а мысли о том, что мешаю своим «броуновским движением» другим прихожанам молиться, всё не посещали), подошла ко мне одна из работниц храма. И говорит тихо-тихо: «Вы отвлекаете других». Меня как током ударило. Негодующе промолчав, внутри меня всё кипело: «Вы так считаете? А о том, что мне тоже молиться надо, Вы не подумали? Другие стоят и помалкивают – понятно, что я им не мешаю. А вот Вам, видимо, больше всех надо – стоите и замечания делаете». Стоп, думаю, хамить начал, пусть и про себя. Стыдно стало. Торопливо извинился перед женщиной и стал в сторонке. И такое ощущение было, что вокруг только и думают: «Какой же он не воспитанный!..».

Но, как показал дальнейший ход событий, на этом мои приключения не кончились. Под конец службы в храме появился мой знакомый и я, моментально забыв о том, что разговоры в храме умножают скорби, стал переговариваться с ней. Осмотрелся перед этим — вроде в уголке стоим, никому не мешаем. Тема (какая – не помню, да это и не важно по большому счёту) нашлась сразу, что при встрече, скажем, на улице происходит редко. И увлекал разговор бесповоротно: откуда-то появлялись поводы обсудить общие новости, проблемы, беседа плавно перетекала с сюжета на сюжет. В общем, останавливаться не было никакой охоты.

В двух метрах перед нами стояла средних лет прихожанка, опустив глаза в пол. Чем дальше заходила беседа, тем печальнее и глубже становились её вздохи. Наконец, когда громкость разговора в очередной раз превысила предел воспитанности, она обратилась к нам: «Извините, но вы очень мешаете. Мне трудно сосредоточиться перед исповедью». С трудом оторвавшись от словесного потока, мы подняли глаза. В двух метрах стояла очередь в батюшке, а метрах в пяти он уже исповедовал. Мы разом замолчали — оказалось, что ни я, ни знакомый даже не заметили как, переминаясь с ноги на ногу, почти вплотную приблизились к людям, для которых посторонняя болтовня была невмоготу. Более того, она могла сбить, увести с мысли перед очень серьёзным разговором.

Потом долго не хотелось в храме даже рта открывать – с месяц, когда о чём-нибудь пытались спросить во время службы, обходился языком жестов. Главный – палец, поднесённый к губам. Кто-то удивлялся, кто-то даже обижался. А один приятель даже фанатиком «окрестил». По его понятиям, люди, которые «отмалчиваются» в храме и проявляют таким образом признаки «нелюдимости» (!), автоматически являются радикалами от религии. И переубедить его было сложно даже живым разговором в любом светском месте.

Чуть позже я честно пытался признаться, почему не хочу разговаривать в храме. Говорил ещё на улице потенциальным собеседникам, что боюсь помешать другим, что не хочется замечания получать. И удивительным образом из двух частей объяснения все ухватывались именно за вторую, где упоминалось про замечание. И начинали «прессовать», причём опять же в двух вариантах. Говорили, во-первых, получить замечание – полезно для смирения. Во-вторых, не впечатляйся сильно тем, что тебе говорят помощники в храме – у них работа такая, прихожан гонять. Как говориться, и смех, и грех…

Но меня же впечатлило вовсе не боязнь оказать объектом критики (тем более, если она справедливая). Эпицентром тревоги были мои первые ответные реакции на сделанные замечания. Хамство, грубость, гнев возникали «на автомате». Значит, они у меня обосновались на уровне привычки. От этого, с одной стороны, становилось жутковато, с другой – это явилось очень эффективной профилактикой себялюбия. Все гневливо-капризные реакции возникали неожиданно, буквально оккупируя всё моё внутреннее пространство. И кровь, приливая в голову, отнюдь не стимулировала работу мозга, а пульсировала одной мыслью: «Как посмели! Мне, взрослому человеку – и указывать, как себя правильно вести? Что же, я сам не могу разобраться, когда мешаю кому, а когда нет?!». И дальше в том же духе – по нарастающей…

Слава Богу, что научился сдерживать хотя бы внешние проявления гневливого самолюбия. Сегодня убеждён, что осваивать эту науку эффективно можно только в Церкви, а, к примеру, не в театре, где тоже, вроде, не принято громко говорить, мельтешить и «выражаться». Никогда бы после посещения спектакля я бы не сподобился хоть капельку проанализировать свою постоянную готовность «плюнуть в душу» кому-то из окружающих (в ответ, скажем, на упрёк в невоспитанности), прочувствовать, что эти «плевки» наносят урон не только окружающим, а прежде всего тебе самому. Главное – приучить себя к остановке для размышлений, чтобы справиться с хорошо отлаженным «автоматом» внутри себя. Он всегда готов выдать пару-тройку доводов, присутствие которых являются для самолюбия сахаром и солью, а для духовности – цианистым калием.

Остаётся разобраться, что тебе «по вкусу» – соль, сахар или цианистый калий.

Спаси Господи!

***

Остановка третья: Под грузом легкости необыкновенной

Постоянно находясь в различных компаниях, автор этих строк считал себя человеком повышенной коммуникабельности. Естественно, что в светских сообществах качество это воспринималось как однозначно положительное. Можно было поддержать в разговоре практически любую тему, если надо – с умным видом промолчать, в ином случае – наоборот, закидать собеседника аргументами. Иногда – развернуть оппонента в «нужное» русло, порой – разлиться мысью по древу под знаком безграничной душевности. Всё это давалось легко, и порождало чувство собственной полезности, для окружающих, наполняло неким куражом: «Какой же я всё-таки красавчик!».

В храме та лёгкость, с которой преодолевал барьеры в общении, сама стала серьёзным барьером в обретении мало-мальской способности сосредоточиться во время службы.

Практически все мои друзья и знакомые, которые хотя бы раз бывали, в храме подмечали: сконцентрироваться на словах молитвы, которую произносят ли во время Литургии священник или дьякон, поёт ли хор, очень тяжело. Всегда посещают мысли, не имеющие никакого отношения к спасению души. Некоторые приятели пытались обвинять в этом тех, кто молитвы произносит – мол, невнятно говорят, надо над дикцией поработать, над «формой», в которой люди в рясах доносят «содержание» до людей. Раньше я зачастую едко высмеивал такие замечания, что даже приводило несколько раз к конфликтам и обидам.

Особенно запомнилась история, которая случилась со мной года три-четыре назад. Во время одного из «диспутов» в «высшем свете», один подкованный аналитик, мне говорил: «Не правильно служат попы, и других учат неправильно. Нараспев гласные буквы растягивают, согласные «проглатывают» – смысла слов не понимаешь. При этом призывают, чтобы прихожане вникали в молитвы, проникались их сутью. Как же это, позвольте узнать, сделать, если половина «материала» мимо ушей проскакивает из-за нежелания священников правильно говорить?».

Помню, мой «ответ Чемберлену» занял не менее десяти минут. В нём была масса пунктов – от того, что «в чужой монастырь со своим уставом лезть негоже», до того, что «воспитанный человек обязан подготовиться, так сказать, информационно, прежде чем идти в Церковь». И все контраргументы легли в тему: видел по реакции собеседника, что попадали доводы в «точку», и чувство полемического превосходства постепенно залило меня до краёв. Здесь необходимо заметить, что в то время я ещё относился к «захожанам», а не прихожанам – храм, если и посещал, то раз в два-три месяца. Спустя два дня после описанной выше дискуссии, я до него дошёл-таки. И входил на порог храма с чувством варвара, принёсшего вождю трофеи: «Ты видел как я его («аналитика») уделал? Встречай воина, пришёл отчитаться».

Гордо встав на правой стороне храма, я стал благодарить Бога, что подарил мне превосходство над собеседником, который в кругу наших общих друзей считался человеком, который в споре мог заткнуть за пояс любого: «Со мной цепочка умозаключений у него не сложилась – славно-то как! За это перекреститься надо. И за то ещё, что спор-то был на тему духовную. В ней кто прав, тот и сильней любых борцов и мудрецов – о молитве говорили, разговоре с Богом. Спасибо Тебе, что показал, какой я сильный!».

«А может я – избранный?, – «карнавал» в моём мозгу продолжался. – Как же я сразу до этого не додумался не додумался! Значит, мне следует и дальше обличать «заблудших». Именно так, заблудших! Но на это силы нужны, знания – подойду-ка я к иконе Богородицы, приложусь, чтоб укрепила меня в нелёгком деле». И подошёл бы, да, слава Богу, не дошёл. Перехватила меня буквально за руку женщина, которая мне показалась страшно строгой, чуть ли не злой: «Молодой человек, Евангелие читают, а вы по храму гуляете».

В этом месте стоит вспомнить знаменитую немую сцену из известного произведения Николая Васильевича Гоголя. Только действующих лиц было всего одно – автор этих строк, который застыл на месте, как вкопанный. Женщина заволновалась даже от моего остолбенения, но, ничего не сказав, отошла в сторонку.

А меня буквально окатило ледяной водой. Как в сказке, все завалы мракобесия расчистились, и предстала картина, невыносимая для любого эгоиста. В центре её стоял совершенно растерянный я, который сгорал от стыда и был жестоко обманут… самим собой! Все ощущения своей «полемической победы», её «полезности выглядели уже какой-то чудовищной «подставой». Доводы, которые принесли мне успех в споре в «аналитиком» теперь выстроились против меня. Ты сам, красочно объясняя это в споре, пришёл в Церковь не подготовленным – не знаешь ни слова молитв, ни значений тех или иных действий во время службы. Ты говоришь другим о «монастырском уставе», а сам в него со своим «лезешь»: когда Евангелие читают, слушать надо, а не к иконам прикладываться. Сознание буквально кололи все те мысли, которые только что из меня выскакивали: про моё призвание «обличать заблудших», про мою «избранность». Было такое ощущение, будто в то время, когда эти умозаключения лезли из головы, я стоял и громко, на весь храм матерился. С чем пришёл к Богу? С чувством бахвальства, желанием покрасоваться перед Ним, поиграть мускулами, а в итоге показал лишь гнойные запущенные раны, свою глупость и недалёкость. От этого моему тщеславию было так горько, что хотелось вместе с ним провалиться куда-нибудь сей же час.

Желаю хоть как-то исправить ситуацию, я стал вслушиваться в слова молитв. Но сосредоточения на них хватало на полминуты от силы. Безнадёжно удаляясь от молитв, мысль упорно соскакивала с одного объекта на другой, безнадёжно удаляясь от храма. Представлялась она мне в виде взъерошенного человека с глазами навыкате, который по чужой прихоти вынужден носится со скоростью света из одного конца города в другой, нигде не задерживаясь более десяти-двадцати секунд. Останавливали и возвращали в храм этого бедолагу лишь возгласы диакона «Господи помилуй!».

Кое-как прочитав вместе со всеми «Символ веры», потом «Отче наш», я чувствовал себя к концу службы совершенно обессиленным. Здесь мне и припомнилась та легкость в общении, которую я долгое время беспечно возводил на пьедестал. Аукнулась она неспособностью к восприятию главной в жизни любого православного человека науки – умения настроиться на молитву. Сбросить всех «прилипал» в виде праздных рассуждений о знакомых, предстоящем обеде, работе и тд и тп, которые отнимали внутренние силы для концентрации на жизненно нужном, необходимом для тебя деле. Все фантазии были явно не к месту, но противостоять им представлялось каторжным трудом. И каторжным он был потому, что гуляние по волнам сюжетов во время многолетних споров, разговоров, дискуссий вошло в крепкую привычку, которая стала наказанием за беспечность и празднословие.

Когда понурый, внутренне измочаленный я выходил из храма, меня кто-то тронул за руку. Это была та самая женщина, замечание которой стало началом моего прозрения: «Простите меня». И я, который считал себя эмоционально устойчивым, готов был расплакаться в голос. Потому, вопреки всем нормам этикета, ретировался, ничего не ответив. Тогда я постеснялся, а может и побоялся слишком непривычного для себя желания – поблагодарить за то, что помогла открыть глаза. До сих пор жалею о том, что не сделал этого – больше той женщины я не видел.

Настоятель Храма Девяти Мучеников Кизических протоиерей Антоний Серов в своих проповедях не раз приводит характеристику, которой «наградил» Николай Гоголь своего героя Хлестакова – человек лёгкости ума необыкновенной. Когда в очередной раз полёт фантазии, суеты или логики уводит меня от молитвы, возникает перед глазами образ гоголевского персонажа. Ассоциировать себя с ним никак не хочется. Однако приходится признавать: именно хлестаковская «лёгкость» и беспечность, время от времени оживая внутри меня, является силой, которая пытается увести от молитвы.

***

Остановка четвертая: Побег из «адвокатской конторы»

Чем больше узнаёшь себя, тем очевиднее вырисовывается следующая картина. Ты, человек разумный, относишься к себе в высшей степени хорошо: любишь себя беззаветно, оправдываешь все свои действия, поступки, активизируешь для этого все свои адвокатские способности. Процесс этот непрекращающийся и, замечу особо, не обременённый объективным отношением к реальности. Себе ты всегда стараешься поставить «плюсик», – даже если нет оснований. Это становится «допингом», который, давая на время обманчивое чувство внутренней крепости, уверенно держит тебя на привязи и попутно гробит твою духовное здоровье на корню.

Автор этих строк очень любил во время спора всегда оставаться правым. Смею предположить, что точно того же добивается каждый спорщик, отстаивающий свою точку зрения. Пересмотреть отношение к любой дискуссии меня заставил разговор с моим старым другом, произошедший два года назад.

Точную тему, с которой мы, сидя на моей кухне, начали цепляться доводами друг за друга, не помню. Спор, как бурная горная речка, периодически то окунал нас в гнев (противостояли друг другу мы привычно бурно, не стеснялись в выражениях), то бил о возникающие обиды. Они становились мгновенной и острой реакцией на уколы собеседника, и за долю секунды разрастались до исполинских размеров, заставляли орать друг на друга без зазрения совести. Всё это напоминало склоку двух «потерпевших», которые совершенно не считают себя таковыми.

После часа такого, с позволения сказать, диалога «речка» вынесла нас к «камню», который обогнуть ни я, ни мой друг не имели никакой возможности. Тема, в которой мы, как большинство воинствующих дилетантов, чувствовали себя профессионалами, была для нас слишком далёкая и неподъёмная, – Церковь и покаяние.

Приплыли мы к ней в состоянии крайне разгорячённом (хоть и не употребляли алкоголь), близком к аффекту. Начал знакомый: «Вот ты говоришь, что православный, в храм ходишь, а уступить мне в споре не можешь. Значит, ты двуличен в основании своих суждений, и верить другим твоим доводам нет смысла». И трезвую мысль-то высказал (во всяком случае, относительно умения уступать точно), но меня она «поджарила» моментально: «А я слаб духом и признаю это. Но в отличие от тебя, не имеющего понятия о том, что такое покаяние и пытающегося учить ему других, – я этого не делаю. А то, что делаешь ты – ложь, помноженная на наглость: обличая других, выгораживаешь себя, любимого. И ты хочешь, чтобы я с тобой согласился?!».

«Бред! – в ярости вопил мой друг. – Мне покаяние не нужно. Я Церкви «сочувствующий», где-то даже верующий, но другим открывать свои «болячки», грехи, как вы это называете, не буду никогда. Таким образом, я открою свои слабости, и меня перестанут уважать и ценить».

«Да тебя и сейчас уважать не за что – самодовольство так и прёт! – брезгливо огрызался я. – Прислушаться не только к своему, а к другому мнению (например, моему) тебе давно пора. А покаяться – тем более». «Так покажи наглядный пример – что ж ты меня баснями кормишь! – ухмылялся товарищ. – Говорить все горазды, а ты сам уступи, покайся – может меня проймёт, а?».

Круг спора замкнулся и завертелся по новой. Бились мы о «камушек» не много, ни мало с полуночи до четырёх утра. Кнопка «стоп» за это время была вырвана с корнем, и мы с упоением «перемывали» друг другу все возможные кости и косточки. Оскорбления сыпались как из рога изобилия: припомнили всё – от того, кто сколько раз опоздал на встречу, до того, какой каждый из собеседников неблагодарный и забывает сделанное ему добро. В результате расстались, рассорившись вдрызг. Показательно, что вся свистопляска происходила во время Рождественского поста, в ночь с субботы на воскресенье, утром которого я планировал идти исповедоваться. Надо ли говорить, что Литургию я проспал…

Ещё два дня я «кипел». Не хотел и думать о том, чтобы первым пойти на примирение. На третий день решил набрать номер друга. Но не для того, чтобы помириться, прощения попросить, а проверить – может он одумался, осознал, так сказать, всю глубину своего падения. Слава Богу, трубку он не брал – с настроем, который бродил во мне, скорее всего, разругались бы ещё раз, всерьёз и на неопределённый срок.

Ссора меня тяготила, но я всячески гнал от себя мысли о примирении. Оправдания были заготовлены в большом количестве – это он меня от исповеди отвёл, это он искусителем явился. Сегодня стыдно сознавать, что с удовольствием внушал себе: это в него, а не в меня бес вселился, и хорошо, что во время ночного спора «слабину» не дал, не уступил перед «рогатым». Внутренняя «адвокатская контора» продолжала выстраивать защиту по всем законам жанра – формализм опрокидывал суть произошедшего «вверх тормашками»: «Я же первым позвонил для примирения (то, что оно было невозможно из-за гнева, засевшим внутри меня, отбрасывалось само собой), а он, собака страшная, даже трубку не удосужился поднять. Бесится, поди, до сих пор – так и поделом ему!»

До храма я добрался спустя полторы недели. Непривычно для себя пришёл на утреннюю службу в будний день – на работе выдался выходной, а в семь утра будто кто-то толкнул: «Иди!». Народу было мало. Странным образом сосредоточиться на молитве удалось без обычных затруднений – мысль не скакала, не убегала, не отвлекалась, а устремилась в единственном направлении. И с каждой минутой передо мной всё чётче обнажался весь безобразный смысл содеянного мной в ночь спора.

Вся пагубность картины вырисовывалась живо, красочно, и, что самое поразительное, находила отражение, чуть ли не в каждом слове молитвы, произносимой священником или пропетой хором. Помню, удивлялся тогда – как же я раньше мог думать, что слова молитвы далеки от реальной жизни также, как «верхи» от «низов»? Вместе с молитвой внутрь входило осознание, что перед Исповедью, которой помешал описанный выше спор, надо настраиваться, ограждать себя от острых разговоров, а если по собственному неразумию «вляпался» в опасное празднословие, то быстро выходить из него, а не забрызгивать им других. Что нельзя «заселять» бесов в других, если сам не понимаешь, кто в тебе в тот или иной момент находится. Что надо прощать искренне, а не формально. Наконец, если всего выше перечисленного не сделал, надо каяться, – сразу, без проволочек. Было удивительно, что буквально свалившееся на меня понимание тяжести грехов, не раздавило, не заставило унывать. Наоборот, явилось жизнеутвердительным, вернее спасительным стимулом – исправляться надо! И хотя делать это надо было ещё вчера, сегодня тоже не поздно – страшно не упасть в грязь, а остаться в ней.

Эту утреннюю службу, когда мне неожиданно был дарован бесценный духовный урок, невозможно забыть. Как и посетившее ощущение свободы, независимости от внутренних «адвокатов», которые, делая вид, что помогают, в реальности заключают тебя под свою неусыпную стражу.

Слава Богу, что почти сразу после этого Он привёл меня… на больничную койку. Обострение аппендицита лучше всех наших задумок разрешил наш с другом конфликт. Именно он, узнав о болезни, позвонил мне раньше всех, когда меня только привезли в больницу. И мы оба смогли уже искренне, по-взрослому сказать друг другу «прости». Смешно вспомнить, но телефонный разговор долго не мог начаться: мы полминуты перебивали друг друга и в итоге говорили одновременно – каждый спешил повиниться первым. Медсестра, наблюдавшая за мной во время этой забавной сцены, встряхнула каталку для перевозки пациентов и добродушно пробурчала: «Аппендицит прорвётся, пока наизвиняетесь вдоволь».

Замечу, что данный визит в больницу ознаменовался для меня не только примирением с другом, но и ещё одним крайне важным духовным опытом. Но об этом – на следующей остановке.

Спаси Господи!

***

Остановка пятая: Школа благодарности

До определённого момента своей жизни не осознавал, каким громадным смыслом наполнены эти слова — Слава Богу! Раньше произносил их потому, что «так надо». Для меня это был заученный, можно сказать «заламинированный» оборот речи, вроде «разрешите войти, товарищ полковник» в армии или «уважаемый Иван Иванович» в официозной поздравительной открытке. И только побывав в страшной ситуации, получил возможность почувствовать, какова сила и великая польза этих слов.

Всё началось с того, на чём закончил на прошлой остановке — с больницы, куда попал с воспалением аппендикса. Сначала меня хотели оперировать безотлагательно, но потом врачи медленно спустили свой хирургический пыл на тормоза. Клиника оказалась сверхсовременной, оснащённой таким набором дорогостоящей медицинской техники, о которой «рядовые» больницы могли только мечтать. Это сыграло с « моими» врачами не добрую шутку. Они, буквально развернув на полпути каталку, которая уже увозила меня на операцию, прогнали меня через весь лабиринт диагностики – УЗИ, томография и т. д. и т. п. В итоге эскулапы решили не связываться за моим разхулиганившимся отростком, а снять его воспаление лекарствами и спустя месяц вырезать без лишней головной боли.

После трёх дней стационара мой неугомонный аппендикс всерьёз вознамерился прорваться. И ему почти это удалось, дежурный врач сумел его поймать на скальпель в последний момент. Однако какое-то количество гноя всё же попало в полость, и встал вопрос о повторной, уже полостной операции. Невозможно представить каких трудов стоило моему Ангелу-хранителю отвести угрозу: после двух суток в реанимации меня перевели в палату. И здесь случилось то, что запомнится мне на всю жизнь.

Ночью у меня начались резкие боли, которые обезболивающие уколы не унимали (после мне доктора сказали, что этот тип боли вполне сопоставимы с тем, что испытывает женщина во время родовых схваток и непосредственно родов). Врачи были заняты на сложной операции, а дежурившие практиканты не могли понять, что же со мной делать. В тот момент ясно ощутил — надеяться придётся только на внутренние силы. А значит — на Бога. Но те немногие молитвы, которые я сумел заучить за всю свою безбожную жизнь, наталкивались на жестокое препятствие — гневные пронзительные речи, которые заполняли меня, как помои мусорный бак. Обличал врачей в разгильдяйстве и не профессионализме, родных, что не уследили, соседей по палате, что им лучше, чем мне – в общем, клеймил всех, кто приходил на ум, и за всё.

Посреди всей этой мутной мглы (по-другому и назвать-то трудно) осуждения светлыми точками вспыхивали мысли: «А может ты обязан пройти через это? Может так надо? Может ты достоин такой участи?». Моментально возмущение нарастало с новой силой: «Я, конечно, грешен, но точно недостоин такого сурового наказания!». Но даже ярость, с которой это суждение вклинивалось в ум, не могла забить странного чувства — когда первые спасительные (это я уже после понял) вопросы появились в голове, становилось легче терпеть боль.

Потому, не переставая ругаться про себя, я подспудно ждал, когда вспыхнет в сознании очередной подобный вопрос. И вот тут явилось главное. В голове «пропечаталось» ясно и чётко: «Поблагодари Бога за то, что с тобой происходит». Это был не вопрос, не приказ, не просьба – очень твёрдый призыв, который, вопреки привычной мне логике, возник из ниоткуда. И он точно был не «моим» — помойка из обличений, установившаяся у меня в мозгу, произвести его не могла. Надо сказать, что к тому моменту я основательно устал от потока ругательств, которые мне впихивались в мозг под видом таблетки от страданий. Стало видно, как на ладони — осуждение лишь увеличивает невыносимость боли. Потому даже на фоне агрессивного возбуждения и немощи во мне сформировалось-таки прагматичное решение – надо поблагодарить Его, хотя бы потому, что этого я ещё никогда не делал. Помню, как немного кольнула меня тогда обескураживающая лёгкость, с которой согласился с последним суждением – благодарить-то я благодарил и до этого (молитвы читал), но формально, без сердца, без смысла. Оказывается, нужно было попасть в экстремальную ситуацию, чтобы понять и принять факт своей постоянной, а точнее беспробудной неблагодарности Спасителю.

Было совершенно непонятным, откуда во мне взялись, наполнили всё внутри, а потом с радостью вырвались наружу слова: «Слава Богу за всё!». Это точно было не в моих правилах и не в правилах того круга людей. в котором я вертелся – благодарить за то, что мне плохо. Удивительным образом боль, которая не отпускала, вдруг отступила – не надолго, совсем на чуть-чуть, но и этого мизерного кусочка обезболивания хватило, чтобы запомнить его на всю жизнь. Меня поразило, как мощной вспышкой: обращение к Богу является фундаментом, на котором строится и развивается вся наша телесная жизнь, что связь между духом и телом, оказывается, реальная и самая что ни на есть прямая! Потом долго и недоверчиво мучился вопросом – возможно, что такой вывод был просто экзальтированным плодом воспалённого болью воображения? Но всякий раз то чувство, которое на миг охватило меня в ночной больничной палате, ясно возвращалось и не оставляло сомнений – воспалённое воображение здесь не при чём.

Конечно, боль не утихла насовсем, но всякий раз когда она начинала буйствовать с особой силой я отметал гневливо-обидчивый настрой, забывал. что «все кругом виноваты», а сколько мог повторял: «Слава Богу за всё!». Приступы, между тем, продолжали мучать до утра, пока не пришёл заведующим отделением. Мне наконец-то сделали нужную процедуру, которая ещё прошлым вечером могла бы меня избавить от ночного страдания. Одна из соседок по палате подошла к врачу и участливо сообщила: «Ему-то совсем худо ночью было!». «С чего это вы решили?», – воспитательным тоном спросил доктор. «Он Бога благодарил».

Этот незатейливый ответ, согрел и буквально оживил меня, похожего в тот момент на тень отца Гамлета. Стало так просто и понятно, почему ночью врачи находились не в отделении, а были на операции, почему молодые дежурные растерялись, почему медсестра не сообразила спросить у моего «лечащего» заранее, что со мной может случится и что нужно сделать. Потому, что мне было дана возможность пройти сквозь кошмар, и получить бесценные подтверждения великой нужды человека в Боге и в умении благодарить Его.

Получил и ещё один важный урок – сотрудничать с обличениями, осуждениями и иже с ними не просто противно, но и крайне вредно для здоровья. Но подробнее об этом – уже на следующей остановке.

Спаси Господи!

***

Остановка шестая: Под кепкой осуждения

Всем известна пословица о сучке в чужом глазу и бревне в собственном. Сколько живёшь, столько убеждаешься — взаимосвязаны они напрямую. Когда «сучок» начинаешь искать, то «бревно» со всей силы бьёт тебя по макушке. Пока пытаешься очухаться, оно придавливает к земле всей своей тяжестью и выбраться из-под него совсем непросто.

Спустя какое-то время, когда выбираешься-таки из-под пресса, с удивлением озираешься вокруг: «Что это было?..». А было это осуждение — грех, способный тебя завертеть в самых казалось бы неудобных для местах. Например, в храме Божьем…

Как-то в пятницу мы с одним хорошим знакомым встретились на вечерней службе. Пришёл я на неё в чувствах растрёпанных: в очередной раз пытался донести своим «домашним» женщинам, что в храм надо идти обязательно в юбке, а прикрывать брюки длинным пальто нельзя. По своему пакостному обыкновению увлёкся речью, тон которой делался с каждой минутой «выступления» всё резче. Никого из ближних своими нервическими аргументами, естественно, не убедил, а вот крови родственницам попортил, в результате чего они вообще отказались из-за меня идти на службу. Тем не менее, пошёл в храм с поднятой головой — подогревало изнутри гордое одиночество борца за справедливость.

Встретившись на Всенощной со знакомым, обладающим примерно таким же, как у меня решительным характером, если дело касалось религиозных наставлений, захотел сразу поделиться перипетиями своих «боёв за веру». Но не сложилось: увиделись мы уже в храме во время службы. Во время неё и случилось то, что перевернуло мои взгляды на ситуацию, которая до службы мне казалась однозначной.

Надо сказать, что внутренний механизм осуждения, который я «завёл» дома, тикал во мне с методичностью радиоуправляемой бомбы. Сознание абсолютно отказывалось воспринимать слова молитв, но зато старательно производило упрёки в адрес «безответственных и бестолковых» родственниц. Незадолго до окончания службы «бомба» сработала.

В храм зашёл мужчина лет сорока с сыном-подростком. Весь вид их кричал о том, что в храме они — гости не частые. Главная деталь, которая не ускользнула от цепкого взора автора этих строк (вот так бы свои грехи подмечать!) – кепка на голове мужчины. На меня головной убор произвёл неизгладимое впечатление: мысли о молитве, которых и до этого было ничтожно мало, испарились вовсе. Начала разматываться колючая проволока собственной правильности: «Да как же он посмел! Форменное хамство! Надо его одёрнуть немедля!», и уже стал присматриваться, как бы его, нерадивого «захожанина», под локоток прихватить, и прошипеть в ухо «изыди!». Смотрю, а у знакомого моего те же самые чувства на лице написаны. И так он активно головой осуждающе мотал, что гневного куража во мне становилось всё больше и больше — значит, не один я заметил, значит, праведна наша обеспокоенность.

Объекту гнева, впрочем, наши встревоженные взгляды спину явно не жгли. Он спокойно встал в сторонке с сыном, который, кстати, изначально вошёл в храм с непокрытой головой. Так получилось, что место отец себе нашёл в достаточном от нас со знакомым расстоянии, чтобы мы не могли без привлекающих всеобщее внимание телодвижений до него добраться и «докопаться» с замечаниями. Слава Богу, что не дал ринуться поперёк храма и в разгар службы к вновь пришедшему. Желание-то у автора этих строк было одно – не столько побороться за соблюдение правил поведения в храме, сколько поскандалить за них. Причём сам я этого, естественно, до конца не осознавал и уж тем более себе в этом не признавался.

Между тем, события развивались самым неприятным для нашего гнева образом: мужчина снял-таки кепку с головы! Произошло это после того, как одна бабушка подошла к нему, погладила легонько по руке и что-то шепнула на ухо. Мужчина покраснел, и головной убор стремительно снял. Стыдно сегодня вспоминать, но меня это обстоятельство тогда не порадовало. Внутренние гневные обороты, которые сам же себе «накрутил», требовали выплеска энергии. А получалось, что «враг» улизнул: коли снял кепку, то на нём, вроде, уже и «шапка не горит» – спросу нет!

Но мы же с приятелем готовились «дать отпор», мы же себя в список ревнителей веры уже внесли, потому душонки наши требовали «продолжения банкета»! Стоит ли говорить, что никаких мыслей о Боге в тот момент мои сердце и ум не находили. И не хотели искать — всё выжгло изнутри чувство осуждения. Да так оно крепко прилепилось, что и после службы мы с приятелем предавались разбору греховности «мужчины в кепке», клеймили его безответственность по отношению к сыну («Чему он может его научить, если сам элементарных вещей не знает?!») и прочее, и прочее. Хорошо запомнил то почти хмельное чувство, когда с упоением «бабушек у подъезда» мы выковыривали те самые «сучки» из чужих глаз, о которых было сказано в начале этой заметки. Странное ощущение при этом испытываешь: вроде бежишь со всех ног на холодном ветру, и тебя кидает то в жар, то в холод, а серединного состояния тепла или свежести даже не предвидится…

Своё «бревно» ударило по голове позже. Удивительно было, что с утра следующего дня меня как будто охватило состояние похмелья, которое на тот период моей жизни не испытывал с Божьей помощью уже полгода. В пасмурном настроении пошёл на утреннюю службу, хотя идти было, по моим меркам, не «обязательно» – была суббота, а не воскресенье. В храме впал в какое-то полузадумчивое состояние, главный вопрос которого звучал примерно так — почему во мне всё так «тормозит»? Действительно, внутренне пребывал в каком-то ступоре: подобные ощущения мы привыкли объяснять «магнитными бурями», тем, что не выспались и т. п. Хотя в моём случае ни одно из этих объяснений не имело под собой оснований. Казалось, что какого-то продукта (торта ли, колбасы — не важно) просроченного объелся: на душе было муторно.

И вдруг вспомнил, как в детстве при отравлении прабабушка, Царствие ей Небесное, мне говорила: «Вспомни, что ел, и о чём неприятнее всего будет вспоминать – от того, значит, и отравился». И на субботнем утреннем богослужении я почувствовал почти физическую тошноту после того, как в памяти встали пятничные картины. Вот я родственниц «обличаю», вот на мужчину в кепке злопыхаю (и это на службе-то, в храме Божьем!), вот уже после службы иду и обсуждаю с приятелем, какие нехорошие все вместе взятые. Не по себе стало — не абстрактно, не по-театральному, а по-настоящему. Проняло.

И начался удивительный процесс лечения этой духовной «тошноты»: она по капле вытекала из меня, когда на неё надавливало чувство не покаяния даже, а полного неприятия, вплоть до физиологического, тех действий, которые ещё вчера мне казались верными и обоснованно правильными. Возможно, «мужчина в кепке» не прав, но мне-то придётся отвечать перед Богом за то, что в Его доме, храме, я от Него отвернулся, променяв общение с Ним, на осуждение ближнего! От таких рассуждений похолодело внутри. Но ненадолго — молитва полилась полным ручьём из перепуганной собственной дерзостью души. От этого становилось теплее…

Под конец службы чувствовал себя обновлённым. Однако на этом история ещё не закончилась. Уже собираясь уходить, в светлых чувствах подошёл я к вешалке за оставленной курткой, но там её не нашёл. И зацарапало изнутри: «Неужели украли?». И стало нарастать: «Ну как же можно в храме воровать? Да и служители хороши — непонятно, куда смотрят!». Чуть было не вляпался в то, в чём минуту назад каялся! Слава Богу, опыт пятницы не прошёл даром: пробилась откуда-то мысль, которую пусть нехотя, но принял — значит, куртка моя кому-то нужнее, чем мне… Знаменательно, что именно в тот момент прозвучал голос одной из женщин, прислуживающих в храме: «Не ваша курточка висит здесь?». Обернулся — точно, моя! На благодарности даже слов не хватило — стоял, как дитя бестолковое, и молча улыбался.

Таким вот, с улыбкой на лице и беспрестанно повторяя «Господи помилуй!», я вышел их храма. Желание осуждать кого-то хоть в малом отбило на долгое время.

Спаси Господи!

***

Остановка седьмая: «Высоко» сижу, надменно гляжу…

Интересное наблюдение недавно произвёл над собой — оказывается, привык видеть все события издалека и свысока. Если оказывался к какой-то проблеме, к какой-то ситуации поближе, сразу становилось неудобно – создавалось ощущение сопричастности. Такое положение подразумевало, а порой просто обязывало брать на себя если не всю, то хотя бы часть ответственности за то, что происходит в пространстве, с которым ты соприкоснулся. И это ощущение лишало комфорта — уже нельзя было «прятать голову» в песок, безнаказанно называть чёрное белым, беспечно смеяться. Между тем, это являлось любимым моим занятием долгие годы.

Это не значит, что я не проявлял активности — лежал на диване, считал мух на потолке, никак не реагировал на происходящее. В некоторых случаях всё происходило совсем наоборот. Когда надо было сбегать «в магазин» с распухшей головой «после вчерашнего», я если и кочевряжился, то недолго. Когда надо было мчаться на другой конец города с гитарой на перевес к очередной знакомой — извольте-пожалуйста. Гнетущими же казались все те темы, которые касались помощи близким. Сходить за хлебом или картошкой, поднести сумки — такие просьбы почти автоматически воспринимались, как несправедливые «дёрганья». «Как же так – я чувствую себя разбитым (и не важно, что это произошло после безудержной гулянки), а меня смеют просить, чтобы я напрягал свой измученный организм — форменное свинство!», – казалось мне в такие моменты. Ну а если кто-то просил о совсем «заоблачном» и «невыполнимом» – например, оплатить коммунальные услуги или проводить на дачу… Здесь обидчивые эмоции били через край, являя спектакль-монолог под условным названием «Не влезай — убьёт!» или «Осторожно — злая собака!».

Естественно, что такое поведение от меня отталкивало в первую очередь самых близких людей. Если на любую просьбу получаешь в ответ минимум змеиное шипение, максимум — скандал с перекошенной физиономией в придачу, то желание сотрудничать очень скоро притупляется. Но автор этих строк смотрел на подобные развязки, находясь в плену самооправданий. Странно сегодня даже представить, что аргументы « я не пойду за хлебом, потому что 1) я играю за компьютером, проигрываю и мне плохо; 2) я хочу выпить, а нечего и мне от этого плохо, 3), 4) 5) в том же духе» воспринимались как железобетонное основание, чтобы нахамить родным в ответ на просьбу, например, донести сумки от остановки до дома.

Таким образом, я удалялся от ситуации, где зачастую моё участие не просто требовалось — оно было необходимо. Привычка отстраняться, посматривать на семейные хлопоты, которые казались уже чужими, свысока, сформировалась стремительно. Силы не потакать этому процессу наверняка были, но эти возможности игнорировались. Между тем, с каждым отказом помочь близкому возрастало чувство собственного возвеличивания: «Они там пусть колупаются, а мне до них дела нет, выше я этой суеты».

Естественно, что нарастала отчуждённость. Вместе с этим терялась возможность найти помощь самому, которая требовалась с каждым днём всё сильнее и сильнее — я оказывался один в кругу проблем, а силы на их решение придавливались «по собственному желанию». Гордыня-то время даром не теряла и подкидывала в топку суждений очередную порцию дровишек: «Тебе помощь не нужна — ты сильный! Все проблемы человек должен уметь решать в одиночку. Вспомни, чему учили в советской школе — человек звучит гордо! Вот и звучи так, чтобы заглушать любой SOS мира!».

Со стороны это поначалу выглядит карикатурно. Потом – угрожающе, когда проблема (пьянства ли, уныния, скандальности или ещё чего) набирает такую силу, что превращает тебя в рабское существо, по сути лишённого права выбирать – в каком направлении двигаться по жизни. В зените пьянства и последующего расстройства физиологии и психики, «амурных» похождений и связанных с ними разочарований, я раз за разом оказывался загнанным в угол. И картина каждый раз вырисовывалась одна — будто в этом углу неизменно дежурил краснорожий мордоворот, который, скаля зубы, пинал тебя изо всех сил ногами. Пинки проявлялись по-разному: в виде похмелья, потери документов, работы, разрыва дорогих отношений и даже мыслей о суициде…

Но на этом издевательство над здравым смыслом, который никогда бы не допустил возникновения такой ситуации, только начиналось. Продолжением служил поиск врагов, виноватых в том, что так со мной происходит. Это безумно раздражало, так как не приносило никакого результата. И не могло принести, потому как главным обвиняемым была ни бабушка, ни дедушка, ни папа с мамой, ни любовница, ни жена, ни дети, ни брат, не сват — виноват был ты сам. Звучит насколько банально, настолько и актуально для подавляющего большинства православных людей: только единицы, святые люди могут всегда осуждать себя, а не обстоятельства и окружающих людей.

В таком забитом состоянии нет возможности обернуться и увидеть — началось-то всё тогда, когда ты в очередной раз отказался помочь бабушке, и пошёл с собутыльниками за пивом, а не за хлебом. Близкий человек твой отказ пережил, а вот ты сам приблизился к разбитому корыту, к напыщенному одиночеству, которое постепенно превращало тебя в мусорную пыль…

В условиях, когда всё вокруг кричит «Залогом счастья является личная выгода!», действительно сложно понять, что сопереживание — лекарство, в котором остро нуждается не только тот, кто попал в беду, но и человек, который имеет возможность помочь ему. Именно сопереживание оберегает от побега из мира людей в бездну страстей. К ней же приближаешься, когда во время рассказа пожилой соседки о том, что её внук «сел на иглу», про себя думаешь: «Так тебе и надо, старая, – ты мне на прошлой неделе сто рублей отказалась занять». Когда при виде уставшей матери, ты думаешь; «Это она назло мне прикидывается, чтобы ужин не готовить!». Когда на просьбу бабушки, которую страшит старость и одиночество, рассказать ей хоть что-нибудь о себе, ты идёшь кайфовать с дружками. И таких «когда» в повседневной жизни – море неисчерпаемое…

К счастью, все эти ощущения не списаны с чужих персон — автор переживал их в прошлом сам. Жутковато делается от этой «системы координат», в которую меня в своё время последовательно, шаг за шагом, день за днём засасывало желание сначала прятаться от просьб близких людей, а после «воспарить» над ними, как над капризным трёпом. Каприз, между тем, бушевал внутри меня, постепенно превращаясь в страсть. И после, с её «помощью» отталкивая близких, я отталкивал и забивал то светлое во мне, что могло уберечь от многих ошибок. Иными словами — грехов.

Они и сегодня, что греха таить, не обходят меня стороной. Но Господь даёт время от времени трезвое рассуждение, которое помогает видеть ошибки, и даже после крайне болезненных для самомнения падений вновь подниматься на ноги. И продолжать путь ко спасению души, а не удаляться от него, стараясь занять «высокую», отстранённую, надменную позицию, отрицающую ответ за любое своё действие. Позицию, которая создаёт лишь иллюзию решения так и оставшихся нерешёнными проблем.

Спаси Господи!

***

Остановка восьмая: Сам себе вор

Как-то раз, будучи ещё подростком, шёл с отцом из кино. Фильм, который мы только что просмотрели, был из разряда пошловатых комедий с шутками «ниже пояса», истерично-придурковатыми героями и т.п. Папа, грустно-грустно так, мне говорит: «Жалостливое было кино…». «Почему?», – удивился я, учитывая совсем не драматический жанр картины. «Денег, которые за билеты отдал, жалко». По сей день я вспоминаю эти слова, и не только смеха ради. Отец говорил не об «экономике» — жалко было потраченного впустую времени, которое ты у себя сам отнял.

Очень сложно себе признаться, что в своём стремлении отдохнуть, ты всегда готов превысить разумную меру. Если ехать в отпуск, то обязательно с пресловутым «всё включено», которое под знойным солнцем засасывает бесконечной кормёжкой и халявной выпивкой похлеще таёжного болота. Если выходной, то обязательно надо добиться, чтобы ничего, абсолютно ничего не делать — даже если того требует объективные обстоятельства в виде отвалившейся полки или пустого холодильника.

Но если начать разбираться, что кроется под этим «ничего» – становится не по себе…

Подобный самоанализ я как-то произвёл над собой, и результаты буквально ошеломили. Под отдыхом подразумевались действия, направленные не на восстановление сил, а на истощение души и тела. Как ещё можно назвать, гуляния ночи напролёт с обильными возлияниями, просиживание сутками за компьютером или диванное обрастание жирком перед телевизором? «Биологические часы» организма, от которых зависит не только работоспособность, но элементарное физическое здоровье, не просто останавливались — они разбивались вдребезги. Бессмысленность действий наращивалась тем, что одним из веских аргументов за такой образ жизни выступало желание доказать и показать — смотрите, как я могу пить литрами и не спать, могут курить пачками, и танцевать до рассвета, могу валяться весь день и так «гавкать» на всех, кто приближается, что ни у кого даже мысли не возникнет, чтобы обратиться с какой-нибудь «тупой» просбой титпа «сходи в магазин» или «вынеси мусор»! Последнее считалось вообще особым шиком – так себя «поставить» в семье, что уже никто не хотел к тебе подходить. Сам себе хозяин!

Постепенно слово «отдых» стало равнозначно жаргонному словечку «оттяг», что подразумевает состояние, которое можно сформулировать так: хоть бы война началась — главное, чтоб мне в кайф было! На гребне идеи, что я сам себе хозяин, человек становится сам себе… вор. Как ещё по-другому назвать действия, по выуживанию из себя живого сопереживания, сочувствия сначала просьбам окружающих тебя людей, а после – и своей души, которая начинает быстро задыхаться от постоянного «оттяга»? Происходит это, подчёркиваю, осознанно самостоятельно!

В подобную «свободу»мышления и действий (а на самом деле — рабское подчинение кайфу) погрузился в своё время автор этих строк. Тогда это чувство казалось сродни завоеванию кубка чемпионов. Причём подобное «достижение» легко воспринималось, как трамплин к развитию. Только, увы, с затуманенных глаз сложно видеть куда такое развитие приведёт… Какими сладкими казались самолюбивые реплики, которые сами собой сыпались из тебя в угаре безудержного обсуждения кого-то или чего-то! Постоянный адреналин, который организм из последних сил вырабатывал, чтобы не сломаться окончательно под напором «отдыха» и буйства страстей, искусственно поддерживал чувство постоянного душевного подъёма. Росло убеждение: именно так, и только так – на основе допингового коктейля из пьянства, «свободных отношений» (читай – разврата), самолюбия (читай – желания беспрерывно спорить) можно жить и совершенствоваться!..

Конечно, ни о каком внутреннем падении, а тем более о его глубине, мыслей не было. Зачем? «Котелок», который вместо трезвых мыслей и рассуждений, рождал только желания и дикие по своей безрассудности стремления их удовлетворить, моментально – с первой же попойки, с первого же опыта половых отношений, с первого «косяка» марихуаны — оказывался окутан колючей проволокой самомнения. О неё рвались в клочья все предостережения родных, друзей, знакомых. «Кто они такие, чтобы указывать мне, как себя вести? – говорило самомнение, подогреваемое полученным опытом получения «запретного плода». – Это они специально лгут мне, ищут поводы испортить мой кайф, вредительствуют, пытаясь отобрать у меня самое ценное — удовольствие! И делают всё так потому, что сами это самое удовольствие, дурачки, когда-то потеряли, а теперь завидуют мне, наполненному силой и удалью!».

Такую стену, возводимую гордыней в один присест — дай только лукавому несколько слов душе молодой нашептать! — пробить одним махом нереально. Родные, переживающие за своих заплутавших в дебрях кайфа чад, всё-таки раз за разом пытаются это делать. После чего испытывают тоже самое, что человек, желающий поучить дверной косяк, который только что долбанул его по лбу. Со временем привычка устраивать подобные «разборки» уходит. И человек оказывается отрезанным от всех, кто ему может помочь, стеной гордыни.

Оказывается он в системе абсурдных суждений, кривой логики, центром которой возвышается постулат — сам себе хозяин. Вспомните, как легко прилипает навязчивый мотивчик, от которого хочешь, но не можешь отвязаться — он преследует тебя день за днём. Почти также, только во много раз сильнее, приклеивался в автору этих строк любой повод потакать своим желаниям, своей вседозволенности. Её, кстати, силой (иногда в прямом смысле) вырывал у родных и близких — требуя ли денег на алкоголь или грязно оскорбляя их при каждом их укоре или даже попытке помочь.

До определённого момента такая жизнь кажется приятной во всех отношениях. А потом становится явным — водоворот то пошловато ярких, то откровенно грязных красок, которые готова бесконечно смешивать и выплёскивать оттяжное разгульно-развратное существование, потрясает твою человеческую природу своей бессмысленностью. Жестокость ситуации заключается в том, что ты оказываешься один на один с непрерывной пустотой. От неё душа давно отвернулась бы, убежала, но тело, приковавшее себя к удовольствиям (например, к любому виду опьянения — алкогольному, наркотическому и т. д.), не пускает, потому как противостоять последствиям старстей (ломке, похмелью) организм не может.

И человек становится зависим от пустоты

Несколько лет назад к автору этих строк, находящемуся в эпицентре пьянства, испытал это леденящее чувство на себе. Причём решение шагнуть в пустоту я принимал сам, когда организовывал свободное времяпрепровождение не с помощью труда (умственного или физического — не важно), а посредством бесконечных тусовок, попоек, интрижек. Вместе они представляли массив, который постепенно придавливал мою свободу выбора: вопроса «куда пойти?» – в театр посмотреть спектакль или на «квартиру» пьянствовать — не возникало: конечно пьянствовать! Постепенно смысл зарабатывания денег сводился лишь к тому, чтоб «погулять красиво». А какое содержание стоит за таким гулянием задумываться не приходилось. Один раз я ппопробовал с грехом пополам разобрать всё по полочкам, но в итоге мне стало так муторно от своей безмозглости, так это больно кольнуло гордыньку мою, то она тутже силой вытолкнула меня на проторенную дорожку. А именно – брался какой-нибудь забитый аргумент-штамп — вроде, все так делают, и я буду — и вперёд, навстречу пустоте…

Спустя годы ко мне пришло понимание: изъять из себя пустоту способен лишь труд. Это может быть починка домашней сантехники, самостоятельное изучение иностранных языков, занятия в тренажёрном зале. Но не меньших усилий требуют честные рассуждения «зачем я делаю то или это?», «что стоит за моими желаниями совершить тот или иной поступок?». Оказалось, что к такому разговору себя нужно приучать, а иногда и принуждать. Тогда способность мыслить по-человечески и свободно (с помощью рассуждений), а не механически и принудительно (с агрессивной помощью стереотипов и штампов) возвращается.

Вернулась она и ко мне – вместе с трезвостью. Желание губить себя, непрестанно служа собственному удовольствию, улетучилось. Я наконец-то перестал обворовывать сам себя. Ведь служение пустоте, одетой в кричащие и бесстыдные одежды кайфа, это и есть самое настоящее воровство — времени, здоровья, жизненных сил.

А «жалостливые» фильмы, вспоминая слова отца, стараюсь не смотреть. Самоворовство это.

Спаси Господи!